Василий Николаевич Шабунин (1841 или 1842 — 21 августа 1866, Новая Колпна, Крапивенский уезд, Тульская губерния, Российская империя) — российский солдат.
Биография
Василий Шабунин (в ряде источников встречается ошибочное написание Шибунин) родился в 1841 или 1842 году (известно, что в 1866 году ему было 24 года).
Как рассказывал биограф Льва Толстого Павел Бирюков, по слухам, Шабунин был незаконнорождённым сыном «какого-то довольно значительного барина». С раннего детства был отдан на воспитание в деревню в одной из центральных губерний. Учился у немецкого наставника, затем в художественном училище.
В 1855 году поступил на военную службу. В ноябре 1862 года прибыл в рекрутское присутствие в качестве «охотника» (нанимающегося вместо другого рекрута).
Роста он был небольшого, коренастый, с толстой красной шеей и несколько рыжеватыми волосами...
Павел Бирюков
Служил в Екатеринославском лейб-гренадёрском полку. Здесь он обворовал сослуживца: украл казённый мундир и тесак и пропил их.
С весны 1866 года служил писарем во 2-й роте 65-го Московского пехотного полка, по состоянию на лето был недавно переведён туда в разряде штрафованных. Полк квартировался в деревне Новая Колпна Крапивенского уезда Тульской губернии (сейчас территория города Щёкино Тульской области) и участвовал в строительстве железной дороги Москва — Орёл.
По свидетельствам Бирюкова, Шабунин нарушал дисциплину, в свободное время в одиночку выпивал. За пьянство и нерадивое исполнение служебных обязанностей был отправлен в карцер ротным командиром — поляком Яцевичем.
Инцидент и суд
Инцидент произошёл в деревне Озёрки Крапивенского уезда (сейчас Щёкинского района) 18 июня (6 июня по старому стилю) 1866 года. Выйдя из карцера, вскоре Шабунин получил от Яцевича приказ составить рапорт батальонному командиру. Выпив водки, он выполнил задачу и подал ему документ. Однако тот не понравился офицеру, он смял бумагу и швырнул её в Шабунина. Тот возмутился и наговорил дерзостей ротному, на что тот приказал вновь отправить его в карцер и высечь розгами.
И командир, спокойно надевая на ходу свою белую замшевую перчатку, круто повернулся и вышел из избы. Его догнал Шибунин и с искажённым злобою лицом проговорил:
— За что, за что вы меня мучаете?
Командир, конечно, не удостоил его ответом.
— Молчите! — хрипло крикнул ему Шибунин. — Меня розгами? Так вот же тебе, поляцкая харя!.. — И звонкая пощёчина громко раздалась по улице.Павел Бирюков
Яцевич подал рапорт о происшествии начальству. Через 5 дней командующий войсками Московского военного округа генерал-адъютант Александр Гильденштуббе на основании статьи 604 военно-полевых законов предписал предать Шибунина военно-полевому суду.
Александр Гильденштуббе
Писатель Лев Толстой узнал о происшествии от прапорщика А. М. Стасюлевича, который близко принял к сердцу интересы Шабунина. Он вместе с подпоручиком Григорием Колокольцевым, старым знакомым Софьи Толстой, прибыл в Ясную Поляну. Толстой выслушал их рассказ и согласился выступить в защиту солдата.
Он прибыл к командиру полка полковнику Юноше на следующий день, когда обвинительное заключение уже было готово, но ещё не передано Шабунину.
«Он был один из тех, так часто встречающихся людей, в которых человеческого совсем не видно из-за тех условных положений, в которых они находятся и сохранение которых они ставят высшей целью своей жизни», ‒ характеризовал Юношу Толстой.
По свидетельству Бирюкова, Толстой верил, что может по крайней мере смягчить участь солдата.
Помню, что, приехав в деревню Озерки, где содержался подсудимый (не помню хорошенько, было ли это в особом помещении или в том самом, в котором и совершился поступок), и войдя в кирпичную низкую избу, я был встречен маленьким скуластым, скорее толстым, чем худым, что очень редко в солдате, человеком с самым простым, не переменяющимся выражением лица. Не помню, с кем я был, кажется, что с Колокольцевым. Когда мы вошли, он встал по-солдатски. Я объяснил ему, что хочу быть его защитником, и просил рассказать, как было дело. Он от себя мало говорил и только на мои вопросы неохотно отвечал: «так точно». Смысл его ответов был тот, что ему очень скучно было и что ротный был требователен к нему. «Уж очень на меня налегал», ‒ сказал он. Как я понял причину его поступка, она была в том, что ротный командир, человек всегда внешне спокойный, в продолжение нескольких месяцев своим тихим, ровным голосом, требующим беспрекословного повиновения и повторения тех работ, которые писарь считал правильно исполненными, довел его до последней степени раздражения. Сущность дела, как я понял его тогда, была в том, что, кроме служебных отношений, между этими людьми установились очень тяжелые отношения человека к человеку — отношения взаимной ненависти. Ротный командир, как это часто бывает, испытывал антипатию к подсудимому, усиленную еще догадкой о ненависти к себе этого человека за то, что офицер был поляк, ненавидел своего подчиненного и, пользуясь своим положением, находил удовольствие быть всегда недовольным всем, что бы ни сделал писарь, и заставлять его переделывать по нескольку раз то, что писарь считал безукоризненно хорошо сделанным. Писарь же, со своей стороны, ненавидел ротного и за то, что он поляк, и за то, что он оскорбляет его, не признавая за ним знания его писарского дела, и, главное, за его спокойствие и за неприступность его положения. И ненависть эта, не находя себе выхода, все больше и больше с каждым новым упреком разгоралась.
Павел Бирюков
Суд проходил в небольшом зале маленького помещичьего дома. Председателем суда был Юноша, остальными судьями — Колокольцев и Стасюлевич, прокурор приехал из Москвы. Публики было немного, несколько человек приехали из Тулы.
В зачитанном обвинительном заключении сообщалось, что Шабунин, питая злобу к Яцевичу, давно задумал своё намерение и осуществил его 6 июня, для чего умышленно натощак выпил 1,5 штофа (около 1,8 литра) водки. После этого формально выступил прокурор, а затем слово взял Толстой.
Речь Толстого в защиту Шибунина
Лев Толстой в 1868 году
Рядовой Василий Шибунин, обвиняемый в умышленном и сознательном нанесении удара в лицо своему ротному командиру, избрал меня своим защитником, и я принял на себя эту обязанность, несмотря на то, что преступление, в котором обвиняется Шибунин, есть одно из тех, которые, нарушая связь военной дисциплины, не могут быть рассматриваемы с точки зрения соразмерности вины с наказанием и всегда должны быть наказываемы. Я принял на себя эту обязанность, несмотря на то, что сам обвиняемый написал свое сознание, и потому факт, устанавливающий его виновность, не может быть опровергнут, и несмотря на то, что он подвергается 604 ст. военн. угол. закон., которая определяет только одно наказание за преступление, совершенное Шибуниным.
Наказание это — смерть, и потому казалось бы, что участь его не может быть облегчена. Но я принял на себя его защиту потому, что наш закон, написанный в духе предпочтительного помилования десяти виновных пред наказанием одного невинного, предусматривает всё в пользу милосердия, и не для одной формальности определяет, что ни один подсудимый не входит в суд без защитника, следовательно, без возможности, ежели не оправдания, то смягчения наказания. В этой уверенности на формальность и я приступаю к своей защите. По моему убеждению, обвиняемый подлежит действию ст. 109 и 116, определяющих уменьшение наказания по доказанности тупости и глупости преступника и невменяемости по доказанному умопомешательству.
Шибунин не подвержен постоянному безумию, очевидному при докторском освидетельствовании, но душевное состояние его находится в ненормальном положении: он душевнобольной, лишенный одной из главных способностей человека, способности соображать последствия своих поступков. Ежели наука о душевных болезнях не признала этого душевного состояния болезнью, то, я полагаю, прежде чем произносить смертный приговор, мы обязаны взглянуть пристальнее на это явление и убедиться, есть ли то, что я говорю, пустая отговорка или действительный, несомненный факт. Состояние обвиняемого есть, с одной стороны, крайняя глупость, простота и тупость, предвиденные в ст. 109 и служащие к уменьшению наказания. С другой стороны, в известные минуты, под влиянием вина, возбуждающего к деятельности, ‒ состояние умопомешательства, предвиденное 116 ст. Вот он стоит перед вами с опущенными зрачками глаз, с равнодушным, спокойным и тупым лицом, ожидая приговора смерти, ни одна черта не дрогнет на его лице ни во время допросов, ни во время моей защиты, как не дрогнет она и во время объявления смертного приговора и даже в минуту исполнения казни. Лицо его неподвижно не вследствие усилия над собою, но вследствие полного отсутствия духовной жизни в этом несчастном человеке. Он душевно спит теперь, как он и спал всю свою жизнь, он не понимает значения совершенного им преступления, так же как и последствий, ожидающих его.
Шибунин мещанин, сын богатых, по его состоянию, родителей; он был отдан учиться сначала, как он говорит, к немцу, потом в рисовальное училище. Выучился ли он чему-нибудь, нам неизвестно, но надо предполагать, что учился он плохо, потому что ученье его не помогло ему дать средства откупиться от военной службы. В 1855 г. он поступил на службу и вскоре, как видно из послужного списка, бежит, сам не зная куда и для чего, и вскоре так же бессознательно возвращается из бегов. Через несколько лет Шибунин производится в унтер-офицеры, как надо предполагать, единственно за свое уменье писать, и в продолжение всей своей службы занимается только по канцеляриям. Вскоре после своего производства в унтер-офицеры Шибунин вдруг без всякой причины теряет все выгоды своего положения на службе вследствие своего ничем не объяснимого поступка: он тайно уносит у своего товарища ‒ не деньги, не какую-либо ценную вещь, даже не такую вещь, которая может быть скрыта, но казенный мундир и тесак и пропивает их. Не полагаю, чтобы эти поступки, о которых мы узнаем из послужного списка Шибунина, могли служить признаками нормального душевного состояния подсудимого. Подсудимый не имеет никаких вкусов и пристрастий, ничто не интересует его. Как только он имеет деньги и время, он пьет вино и не в компании товарищей, а один, как мы видим это из самого обвинительного акта. Он делает привычку к пьянству со второго года своей службы и пьет так, что, выпивая по два штофа водки в день, не делается оживленнее и веселее обыкновенного, а остается таким же, каким вы его теперь видите, только с потребностью большей решительности и предприимчивости и еще с меньшей способностью сообразительности. Два месяца тому назад Шибунин переводится в Московский полк и определен писарем во вторую роту. Болезненное душевное состояние его с каждым днем ухудшается и доводит его до теперешнего состояния. Он доходит до совершенного идиотизма, он носит на себе только облик человека, не имея никаких свойств и интересов человечества. Целые дни в 30-градусные жары эта физически здоровая сангвиническая натура сидит безвыходно в душной избе и пишет безостановочно целые дни какие-нибудь один, два рапорта и вновь переписывает их. Все интересы Шибунина сосредоточиваются на словах рапортов и на требованиях ротных командиров. Бессмысленно для него тянущиеся целые дни не дают ему иногда времени пообедать и выспаться, работа не тяготит его, но только приводит в большее и большее состояние отупения. Но он доволен своим положением и говорит своим товарищам, что ему значительно легче и лучше служить здесь, чем в лейб-екатеринославском гренадерском полку, из которого он переведен. Он тоже не имеет причины жаловаться на своего ротного командира, который говорил ему не раз (так передал мне сам Шибунин): «Коли не успеваешь, так возьми еще одного, двух писарей». Дни его проходят в канцелярии или в сенях у ротного командира, где он подолгу дожидается, или в одиноком пьянстве. Он пишет и пьет, и душевное состояние его доходит до крайнего расстройства. В это-то время в его отуманенной голове возникает одинокая мысль, относящаяся до той узкой сферы деятельности, в которой он вращается, и получает силу и упорство пункта помешательства. Ему вдруг приходит мысль, что ротный командир ничего не понимает в делах, в искусстве написать рапорт, которым гордится каждый писарь, что он знает лучше, как написать, что он пишет хорошо, отлично напишет, а ротный командир, не зная дела, заставляет переправлять и переписывать и, портя само дело, прибавляет ему работы, не дающей иногда времени и заснуть и пообедать. И эта одинокая мысль, запавшая в расстроенную вином, отупевшую голову, под влиянием раздражения оскорбленного самолюбия, беспрестанных повторений тех же требований со стороны ротного командира и постоянного сближения с ним, — эта мысль и вытекающее из нее озлобление получает в больной душе подсудимого силу страстного пункта помешательства.
Спросите у него, почему и для чего он сделал свой поступок. Он скажет вам (и это единственный пункт, о котором он, приговаривающийся к смерти человек, говорит с одушевлением и жаром), он скажет вам, как написал в своем показании, что побудительными причинами к его поступку были частые требования ротного командира переделывать бумаги, в которых будто бы он, ротный командир, менее понимал толку, чем сам Шибунин, или скажет, как он сказал мне на вопрос, почему он совершил свое преступление, ‒ он скажет: «По здравому рассудку я решил, потому что они делов не знают, а требуют, мне и обидно показалось».
Итак, мм. гг.! единственная причина совершенного преступления, наказываемого смертью, была та, что подсудимому казалось обидно и оскорбительно переделывать писанные им бумаги по приказаниям начальства, понимавшего в делах менее, чем он. Ни следствие, ни суд, ни наивное показание Ш. не могли открыть других побудительных причин. А потому возможно ли предположить, чтобы человек, находящийся в обладании своих душевных способностей, из-за того, что ему обидно показалось переписывать рапорты, решился на тот страшный поступок как по существу своему, так и по последствиям. Такой поступок и вследствие таких причин мог совершить человек, только одержимый душевной болезнью, и таков обвиняемый. Ежели медицинское свидетельство не признает его таковым, то только потому, что медицина не определила этого состояния отупения в соединении с раздражением, производимым вином. Разве в здравом уме находится человек, который перед судом, ожидая смертного приговора, с увлечением говорит только о том, что его писарское самолюбие оскорблено ротным командиром, что он не знает, а велит переписывать? Разве в здравом уме находится тот человек, который, зная грамоту и зная закон, пишет на себя то сознание от 6 и 7 числа, которое мы сейчас слышали, ‒ сознание, в котором как бы умышленно он безвыходно отдается смерти? Сознание это, очевидно, бессмысленно списано его рукой с тех слов, которые за него говорили следователи и которые он подтверждал словами: точно так, ваше благородие, которыми он и теперь готов бессмысленно и бессознательно подтвердить всё то, что ему будет предложено. Во всей Российской империи не найдется, верно, ни одного не только писаря, но безграмотного мужика, который бы на другой день преступления дал такое показание.
И что могло побудить грамотного человека дать это показание? Ежели бы он был не идиот, он бы понимал, что сознание его не может уменьшить его наказания. Раскаяние тоже не могло вызвать это сознание, так как преступление его такого рода, что оно не могло произвести в нем тяжелых мучений совести и потребности облегчения чистосердечным признанием. Подобное сознание мог сделать только человек, вполне лишенный способности соображения последствий своих поступков, то есть душевнобольной. Сознание Ш. служит лучшим доказательством болезненности его душевного состояния. Наконец, разве в здравом уме тот человек, который совершает свое преступление при тех условиях, при которых совершил его Ш.? Он писарь, он знает закон, казнящий смертью за поднятие руки против начальства, тем более должен бы знать этот закон, что за несколько дней перед совершением преступления он собственноручно переписывает приказ по корпусу о расстрелянии рядового за поднятие руки против офицера, и, несмотря на то, он в присутствии фельдфебеля, солдат и посторонних лиц совершает свое преступление. В поступке подсудимого не видно не только умышленности, не только сознательности, но очевидно, что поступок совершен при отсутствии душевных способностей, в припадке бешенства или безумия. Постоянно занятый одним делом переписки и связанной с ним мыслью о сильной обиде и незнании порядков ротным командиром, он после бессонной ночи и выпитого вина сидит один в канцелярии над бумагами и дремлет с тою же неотступною мыслью, равняющейся пункту помешательства, об оскорбительной требовательности и незнании дела ротным командиром, как вдруг входит сам ротный командир, лицо, с которым связан ближе всего его пункт помешательства, лицо, против которого направлено его озлобление, усиленное в одиночестве выпитым вином, и лицо это делает ему вновь упреки и подвергает его наказанию. Шибунин встает, еще не очнувшись от дремоты, не зная, где он и что он, и совершает поступок, в котором он отдает себе отчет уже гораздо позже его совершения. Прошедшее Шибунина, его вид и разговор доказывают в нем высшую степень тупоумия, еще усиленного постоянным употреблением вина; показание же его, как бы умышленно увеличивающее его вину, а главное, самое преступление, совершенное при свидетелях и в сопровождении бессмысленности, доказывает, что в последнее время к общему состоянию идиотизма присоединилось еще состояние душевного расстройства, которое, ежели не подлежит докторскому освидетельствованию, как безумие, тем не менее не может не быть принято, как обстоятельство, уменьшающее виновность.
По ст. 109 Шибунин подлежит уменьшению наказания вследствие своего очевидного идиотизма.
Сверх того, по исключительному состоянию душевного расстройства, хотя в строгом смысле и не подходящего под статью 126, Шибунин по общему смыслу этой статьи подлежит облегчению наказания. Но ст. 604 определяет за преступление, совершенное Шибуниным, только одно наказание — смерть. Итак, суд поставлен в необходимость — либо, безусловно применив к настоящему случаю ст. 604, тем самым отступить от смысла ст. 109 и 116, полагающих облегчение наказания при нахождении преступника в тех ненормальных душевных условиях, в которых находится Шибунин, либо, применив ст. 109 и 116, уменьшающие наказания, тем самым изменить смысл ст. 604. Последний выход из этого затруднения я полагаю более справедливым и законным, на том основании, что уменьшение наказания в случаях, определенных ст. 109, относится ко всем последующим статьям и потому и к ст. 604, об исключении которой ничего не сказано. Суд в настоящем случае противоречия между статьями 109, уменьшающей наказание, и 604, полагающей только одно наказание, имеет только два выбора — отступить от буквы ст. 108 или от буквы ст. 604. Для решения в этом выборе суд может руководствоваться только духом всего нашего законодательства, заставляющим всегда весы правосудия склоняться на сторону милосердия, и смыслом ст. 81, которая говорит, что суд должен оказывать себя более милосердным, нежели жестоким, памятуя, что и судьи — человеки.
С этим высоким и строгим напоминанием закона подсудимый предоставляет свою участь решению правосудия.
Решение суда и казнь
Суд после совещания приговорил Шабунина к смертной казни. За приговор выступали Юноша и Колокольцев, а Стасюлевич был против и находился на стороне Толстого.
Толстой в тот же день попытался воспользоваться связями в высшем свете, чтобы отменить приговор. В частности, он писал своей тётке, придворной даме Александре Андреевне Толстой. Она говорила с военным министром Дмитрием Милютиным, но тот ответил формальным доводом и не был расположен помочь солдату. По словам Бирюкова, у Толстого сложилось впечатление, что военное руководство решило привести приговор в действие в назидание в связи с тем, что в войсках всё чаще стали происходить нарушения дисциплины.
Люди из окрестных сёл и деревень собрались у места заключения солдата и просили караульного «хоть одним глазком взглянуть на несчастненького», оставляли ему молоко, яйца, ржаные сдобные лепёшки, отрезы холста.
Расстрелян 21 августа (9 августа по старому стилю) 1866 года в Новой Колпне. Казнь была публичной. Шабунин шёл на расстрел с потупленным взглядом, твёрдым шагом, не говоря ничего. У столба, к которому его привязали, собралось много людей, женщины плакали и падали в обморок.
Тело Шабунина закопали недалеко от будущей станции Ясенки (сейчас Щёкино). Сразу после этого люди бросились к могиле, через час сюда явился священник и почти непрерывно служил заказные панихиды. На могилу бросали свечи, куски холста и медные монеты. То же повторилось на следующий день. Однако вскоре об этом узнал становой пристав, который, прибыв на место, приказал сравнять могилу с землёй. Около опушки леса поставили деревенский караул с приказом не допускать любопытных, а служение панихид было запрещено.
Толстой был шокирован казнью Шабунина и поведением суда. «Случай этот имел на всю мою жизнь гораздо больше влияния, чем все кажущиеся более важными события жизни: потеря или поправление состояния, успехи или неуспехи в литература, даже потеря близких людей...» — писал он. В письме Бирюкову он признавался, что этот случай убедил его в том, что всякое насилие неизбежно связано с убийством, а государственное устройство, немыслимое без убийств, несовместимо с христианством.
Впоследствии перезахоронен в братской могиле на ул. Л. Толстого в Щёкино.
Память
Суд и казнь Шабунина вошли в сюжет фильма «История одного назначения», который в 2017 года снимала в Ясной Поляне режиссёр Авдотья Смирнова. Он вышел на экраны в 2018 года. Роль Василия Степановича Шабунина (так зовётся персонаж) сыграл Филипп Гуревич.
Источники
- Бирюков П. И. Биография Л. Н. Толстого. В 3 т. М., 1908, 1915, 1922.